Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

Через секунду свет накатился волнами, и глаза стали видеть. Рядом Митька Столыпин с искаженным от испуга лицом. У его ног лежал мертвый немец.

— Второй раз он не успел выстрелить: вы его... — обрадовался Митька, что командир роты пришел в себя. И виновато, оправдываясь: — Я заметил фашиста, когда он был рядом с вами. Нельзя было стрелять... Да и не знал я, что вы весь диск израсходовали.

И вдруг голос Ани Фефелкиной:

— Илья Яковлевич, я вас так искала, так искала!

— Вот он я! — шутливо отзывается Сьянов.

— Страшнее боя еще ни разу не было.

— Это так кажется.

Аня подбежала, оттолкнула Столыпина, будто был он здесь посторонний, и, оглядев Сьянова, ахнула:

— Да вы ранены? Немедленно на перевязку, — металл зазвучал в ее голосе.

— Некогда, Анечка! — серьезно сказал Сьянов.

— Вы не имеете права! И, в конце концов, о вас беспокоятся.

Откуда-то справа, со второго этажа, по ним ударили из пулемета. Митька заслонил собою Аню и вежливо оттеснил за колонну.

Как ребенку, Илья наставительно объяснил:

— Ты нам мешаешь, Аннушка. И, в конце концов, я здесь верховный главнокомандующий. Кругом марш!

Аня обиделась, слезы набежали на ее глаза.

— Бессердечный, каменный вы человек... Так и скажу, — и ушла.

— Кому же ты будешь ябедничать? — засмеялся ей вслед Илья.

Фефелкина не оглянулась. Митька крякнул, но ничего не сказал. Он заметно похудел. Это было видно по поясу, которого он не снимал все эти дни. Илья покачал головой.

— Подтяни пояс.

— Освоим полностью рейхстаг, мне снова начнут давать по две порции, и все будет в порядке.

Им радостно было видеть друг друга живыми после рукопашной схватки. Но об этом они не говорили. Постояли. И разошлись. У Столыпина сапоги были густо обсыпаны известкой и оставляли мучнистые следы. «Нас еще много», — подумал Илья, имея в виду старослужащих своей роты. И хотя знал, что обманывает сам себя, на душе стало легче.

И еще он чувствовал, что снова уцелел и может жить, двигаться, готовить себя к новому бою. От этого ему тоже было приятно. Вместе с тем его подтачивала грусть.

Он вдруг вспомнил, что последний год получает от жены письма, почему-то написанные руками их детей. Как будто жена чего-то стыдится или что-то скрывает и боится писать сама. «Трудно им», — всякий раз думает он, полный тревоги и любви. Он не скрывает этой любви. И хотя перед атакой он не говорит своим бойцам: «Сегодня я иду в бой за счастье моих сыновей Игоречка и Алика» или «За мою любимую жену Ниночку», — все знают: Наш Сержант снова тоскует по дому скрытною большой тоскою. А в дневнике Васи Якимовича появляется еще одна скупая запись: «В бою он был безрассудно отважен и расчетливо страшен». Вася мог бы написать поточнее, но не смел: из своих записок он не делал секрета. Да и нет уже Васи — убит. При жизни всей чистотой своей совести он осуждал жену Нашего Сержанта и очень хотел, чтобы у того открылись глаза на любовь, от которой страдает Валентина Сергеевна.

Илья не знал об этой любви. Не подозревал, что может быть любим — он, женатый человек, отец двоих сыновей, знал только одну любовь — к Нине и сыновьям. К тому же врач Алексеева так умна и совершенна, что ее любовь может заслужить лишь необыкновенный человек...

— Полковой врач идет, — кашлянул кто-то рядом.

Она шла своим легким, быстрым спортивным шагом. И видела только его. Но Илья не чувствовал этого. Когда она подошла и тихо сказала: «Садись», — он послушно сел прямо на пол, а она опустилась перед ним на колени, прохладными ладонями провела по лицу.

— Чумазый мой.

Илья оробел от этих слов, но тотчас перевел их для себя, как «чумазый какой», и отпрянул. Алексеева властно привлекла его к себе, вынула из нагрудного кармана гимнастерки ослепительно белый платочек, вытерла лицо. Платочек стал черным. От платка исходил нежный, сложный запах духов, дурманил голову, парализовал волю.

— Зачем обидели Аню? Нехорошо, — услышал он голос Валентины Сергеевны и почувствовал, что она перевязывает ему рану.

— Спасибо.

Он близко увидел ее синие, оттененные темными подкружьями глаза, чего-то испугался и встал. Валя отступила на шаг, медленно спрятала в карман платочек. Ушла. Илье показалось, что все это примерещилось, а если и было, то было давным-давно. Потому что он всем существом ощущал запахи родного дома, волновавшие его в запамятно далекое время — до войны.

«...Сдавай рейхстаг!»

Все это время он подсознательно беспокоился. Вызванное пулеметной очередью откуда-то справа беспокойство начало мешать, как рана. Он пошел в отделение Столыпина и только теперь увидел, что одно звено перил вышиблено. Через пролом, где-то глубоко, как в пропасти, виднелся участок пола коронационного зала, и там лежал кем-то сброшенный труп того самого немца, который напал на него с палашом. «А куда я дел палаш?» — подумал вдруг Сьянов и в сердцах отогнал никчемную мысль. Столыпин шагнул ему навстречу. Илья недовольно спросил:

— Откуда они из пулемета бьют?

— Вон из той комнаты, товарищ старший сержант.

— Все этажи чистые, только мы миндальничаем... А ну, беги за пиротехниками.

Пиротехники не заставили себя ждать...

...Первую бутылку метнул сам Столыпин. Она разбилась с легким звоном. Из комнаты потянуло ядовитым дымом. Вторую бутылку метнул пиротехник. Случилось так, что в эту минуту дверь распахнулась и толпа немцев, окутанная дымом второй взорвавшейся бутылки, с тяжелым топотом устремилась по лестнице, сея перед собой густой автоматный ливень. То был прыжок отчаяния. Их расстреливали в упор. Сам Сьянов не стрелял — незачем. Он стоял на краю ложи, там где были сломаны перила, прислушиваясь — нет ли еще где скрытого очага сопротивления? Дым сгущался, что-то с треском горело. Резало глаза. Илья часто моргал, стараясь слезой выгнать попавший в глаза пепел.

«Это наваждение!» — вдруг пронеслось у него в голове, потому что перед ним опять вырос немец, только без палаша. Не успел Илья вскинуть автомат, как очутился в стальных объятиях. Автомат встал дулом вверх, диск вдавился в грудь Сьянову. Перехватило дыхание, своды рейхстага опрокинулись и косо полетели куда-то в бездну.

— Du wirst den Geist aufgeben, ehe du erfährst, daß du in den Armen des Ringkämpfers Georg Fritz sterben wirst, obgleich auch ich deinen Namen nie erfahre. Gott versieht mir dieses kleine Versehen* — говорил нараспев, будто читая молитву, немец, и его руки, как скобы гигантского капкана, все сжимались и сжимались, сминая грудную клетку Сьянова диском автомата.

Илья уже не чувствовал боли. Он ничего не чувствовал, ничего не видел, но продолжал борьбу. Он не мог дышать. На какую-то долю секунды ему удалось раздвинуть руки. Автомат скользнул вниз, ударился о пол и сработал короткой очередью.

Немец квадратным подбородком упирался Илье в шею, давил. Пули прожгли подбородок. Сжимавший Илью обруч распался. Он с силой оттолкнул от себя врага, понимая, что толкает его с ложи. Немец качнулся, но успел мертвой хваткой уцепиться в Сьянова, намереваясь увлечь его за собой с высоты второго этажа.

— Не надо-оо! — закричал Митька Столыпин, и этот трубный первобытно-дикий крик гулко прокатился под сводами рейхстага.

В два прыжка Митька очутился возле борющихся, ручным пулеметом, словно палицей, ударил по рукам немца, плечом толкнул Сьянова в глубь ложи. Снизу донесся звук, точно упал мешок мяса. Илья поднялся.

— Сильный, черт, — сказал он, отряхиваясь и неизвестно было, к кому относятся эти слова — к Столыпину или к немцу.

Митька виновато переступал с ноги на ногу. Молчал, тяжело дыша от пережитого волнения, и все-таки первым услышал чьи-то стремительные шаги. Предупредил:

— Командир батальона!

Капитан Неустроев был оживлен сильнее обычного, его рябоватое лицо сияло. Издали он заговорил:

— Илья, сдавай рейхстаг. Пора тебе на отдых!

Что-то больно ударило по сердцу.

— Как «сдавай»? Мы начали, мы должны и кончить.

— Да все уже, по существу, кончено. Только копошатся какие-то недобитые фрицы в подвалах.

«На отдых», — точно теплым дурманом обдало. Затошнило. Своды рейхстага снова опрокинулись и косо полетели в неизвестность. Илья упал. Но тотчас вскочил.

— На отдых так на отдых, — сказал безразлично.

Неустроев покачал головой. Не осуждая, не жалея — уважая. И как будто ничего не случилось, приказал:

— Покажи Антонову и Грибову опасные места, введи в обстановку. И — в тыл.

Тылом оказался вестибюль рейхстага. Недалеко от комнаты, где расположился полковой санитарный пункт. Столыпин озабоченно суетится.

— Что с тобой? — спросил Сьянов.

— Разрешите отлучиться по продовольственным делам?

«А старшина на что?» — хотел рассердиться Сьянов, но вспомнил, что старшина убит, и только махнул рукой. Защемило сердце. Сейчас он построит роту и увидит — кого не стало. Второй смертью будут перед ним умирать те, кто убит, вторым страданием будут страдать раненые. Позади подвиг, бои. Рота отведена в тыл. Построена. Двадцать семь... Нет, двадцать восемь человек. Митька жив — ушел по продовольственным делам. А было — восемьдесят три. Там, в подвале дома Гиммлера, перед штурмом рейхстага. Восемьдесят два, Лукачев не в счет. Война... Все спишет война. Война, может быть, и спишет. Ты не можешь списать! Проклятая она — война!